Песня стихов

 Толпа, суетившаяся в фойе перед началом концерта, уже после первой песни выросла в публику. Вскоре и публика выросла в народ. И уже к своему народу, а не толпе и не к публике обращалась со сцены певица. Впрочем, так бывает всегда, когда поет Елена Камбурова.
 Зрители, пришедшие в концертный зал “Эстония”, сами о том, наверное, не помышляя, спасали честь Таллина как города русской песенной духовности, как города музыкально-поэтического театра.
  А ведь эта его честь, мне кажется, давно под угрозой: с тех пор, как на нашей эстраде верховодят всяческие “ой, мама, шика дам”, крашеные белокурые “мальчики, хочущие в Тамбов” и разбитные полудевочки с предложениями типа “целуй меня везде, восемнадцать мне уже”... Возможно, об этом думал таллинский импресарио Адольф Кяйс, организуя ее концерт? Он рисковал, ведь в этот же самый день и час в Горхолле толпа собралась хохотать над “приколами” Максима Галкина, Клары Новиковой и мэров не нашего “Городка”... Камбурова же с толпой несовместима.

 Кич за ширмой
 Я ничего не имею против даже самой махровой “попсы”: почему бы массам, тем паче подростковым, не “оторваться-оттянуться” в забубенных ритмах... Как поется, “гуляй, рванина, от рубля и выше” (к слову, чтобы как следует оттянуться, этой самой рванине надо подняться от рубля намно-о-го выше). Готов признать и согласиться: нынешний эстрадный китч — выражение молодежной субкультуры, контркультуры... Правда, смущает вопросец: разве контркультура — не ширма для бескультурья?
  Редкий школьник и не всякий студент знают сегодня Камбурову. Не ее в том вина — это наша беда. Ведь нынче многие из молодых вырастают с уверенностью, что д’Артаньян — это Боярский и что Пастернак — это либо овощ, либо текстовщик, сочинивший бравурный шлягер для Пугачевой, ну, тот, где падали два башмачка со стуком на пол и еще свечка горела... По телевизору тоже Камбурову показывают редко: не тот “формат”. Может, потому и новая ее программа, которую она показала в Таллине, называется “Не о любви прошу...”
  Речь — о понимании. Услышь меня, пойми — что может быть важнее?
  Особенно в нашем мире, где каждый сам по себе, сам за себя — и оттого беззащитен и слаб... Вот Камбурова и замечает: “Расплескалась в улочках окрестных та мелодия, а поющих нет...”

 Надежда клоуна
 Она — не эстрадная певица. И не оперная. И не камерная. И не драматическая актриса, которая поет. Она — и то, и другое, и третье. Она сама по себе театр. Ее концерт — это драматический спектакль. Только вместо прозы в нем поэзия. Положенная на музыку.
  Она — клоун. Божий клоун. Ниспосланный нам хотя бы для того, чтобы напоминать: мы — люди, мы — народ, а не толпа. Глядя на эту клоунессу, то смеешься, то закусываешь губу... Потому что есть крик души, есть смех от души. Но есть и песнь души. Камбурова ее и поет. Ей верна. “Не покидай меня, весна, не оставляй меня, надежда, на чудо счастья и любви!”
  Двадцать лет назад после ее концерта в таллинском тогда еще Доме офицеров я было сказал:
  — На эстрадных представлениях между поющим, подтанцовывающим и прихлопывающим исполнителем и зрителями тоже возникает общность настроения... Но она взъерошила черные (тогда — черные), колкие, как ночные ели, волосы:
  — У меня только форма эстрадная. А содержание... Здесь задачи театра! В “шлягерной” эстраде упор — на развлекательность, на занимательность. А тут совсем другой отсчет. Тут самое главное — духовная основа. Я ее не вижу ни в “диско”, ни в “танцах на лужайке” (хотя и “диско”, и “лужаечное веселье” вовсе не отрицаю в принципе). Вот пантомима — это уже родственник. Это театр.
  В том своем давнем театре, в лучике красного света белый клоун раздувал черное пламя. Вулкан обрушивал кипящую лаву. Это в камбуровском огне сгорала серость “застойных” буден, чадила пошлость, горела людская пошлость. Пелись, звенели стихи — тех поэтов, кто был тогда под запретом (Пастрнак, Цветаева, Мандельштам), — и совесть обретала мужество, зал пил, глотал, дышал свободой.
  Сегодня Камбурова — рыжая. Выходит ли она к публике в красном хитоне или в черно-желтом костюме, вьются по плечам теперь рыжие волосы. Это не актриса, это время сменило масть. А актриса поет свое — нам: “Рас-смотрим обста-нов-ку!”. Трость и котелок преображают ее в старика Фиджина из “Оливера”, платок — в еврейскую маму из “Скрипача на крыше”, шляпка — в Эльзевиру Ренессанс из “Клопа”... Обстановка переменилась, теперь все разрешено. Все да не все. Белый клоун лишь временами притворяется рыжим. И смеется сквозь слезы. Теперь, мне показалось, камбуровское пламя — под пеплом пережитого, теперь страсти реже выплескиваются, они клокочут внутри. И обжигают даже сильнее. Может, мы стали мудрее? “И губы любимой с привкусом яблок, и просьба о счастье, которого нет...”

 Выбор — это расплата
 На сцене Камбурова тратит себя дотла. Как тратили себя Пиаф, Жак Брель, Тамара Ханум, как рискуют собой цирковые... Потому что не стеняется быть человечной на сцене. Хотя никогда не перегибается через рампу, не заигрывает с залом, не старается ему угодить. Она ему себя просто дарит. Без остатка. Но сохраняя, оберегая свое достоинство. Имеющий уши услышит, имеющий сердце — поймет.
  Тогда, тыщу лет назад, в другой стране и в другой жизни Камбурова сказала мне:
  — Есть колоссальный момент лицедейства в профессии актера, образы бытовой и сценический часто не совпадают. А в Бреле совпадение было полным. Он выходил на сцену потому, что хотел сделать мир лучше. И не щадил себя ради этого.
  Конечно, Камбурова играет. Однако это “игра на разрыв аорты”, как говорил Пастернак. Она так себе выбрала и теперь поет — будто бы про воздушную гимнастку под куполом цирка: “Смотрите на меня, покуда я живу”. И добавляет жестко: “Плясунья? Так пляши, пока не сорвалась!”. Сделать выбор — это и расплатиться. За свою и чужую беду. И пусть цыганский костер погаснет, и пусть табор снимется и уйдет: “А все же сердце чему-то радо, последней воле, последней боли...”
  Она — лицедей. Из каждой песни этот мастер делает самоценный номер. Или, что вернее, каждый сольный номер она складывает в целостный спектакль. В память и в честь. Дон Кихота, Вертинского, того же Бреля, Окуджавы... При этом Камбурова не подражает, не имитирует — она стилизует. Ее руки волшебно припоминают то, что ни она, ни мы никогда не видели — копье Дон Кихота, белый воротник Вертинского... И нельзя не поверить: да, все так и было, вот так они жили... Но в какие бы эпохи Камбурова ни уходила, чьи бы стихи ни исполняла, перед чьим бы образом ни зажигала свечу, она поет наше и о нас. “Про всегда” как “про сейчас”. Потому что мы, люди, живем сегодня и навсегда. Пусть только раз.
  Брелевская наивная вера в то, что мир можно изменить к лучшему, близка и Камбуровой. Она трезво глядит вокруг, но все же верит... Ведь несмотря ни на что “падают, падают звезды, — конечно, на счастье, конечно, к дождю”.
  Только и надо — увидеть их свет. Или услышать Камбурову.

Марк ЛЕВИН

Hosted by uCoz